Нам кажется, что такие семейные истории будут любопытны читателям. Но в первую очередь они адресованы молодёжи, которая должна не по кино- и телефильмам знать, как жили родители, деды и прадеды. И какие испытания выпали на долю целых поколений.
Сегодня мы продолжаем начатый 12 июля цикл “Невыдуманная история». Публикации будут появляться по воскресеньям:
До войны в Витебске было много евреев. Часть успела эвакуироваться, некоторые в последние минуты ушли по ещё свободной дороге на Смоленск. Оставшихся уничтожили в первые же недели. Гетто если и существовало, то совсем недолго. Мама рассказывала, что ещё летом 1941 года по городу провели колонну, в которой были её одноклассницы, учителя, известные в Витебске врачи. Всех расстреляли в Духовском овраге. Там же ликвидировали и всех пациентов психиатрической больницы.
К зиме 41-42 годов начался и голод. Доставать продовольствие становилось всё труднее. У кого была родня в деревнях, покинули Витебск. В городе осталось едва ли пятая часть населения. Мы какое-то время продержались благодаря огородным припасам и бабушкиному поросёнку, которого закололи осенью. Но уже зимой мама стала ходить по деревням, менять оставшиеся вещи на продукты. Это тоже было сопряжено с опасностью. Были люди сочувствующие, помогавшие из последнего, но были и другие –озлобленные, жадные до чужого.
Отец рассказывал, как случалось купить или выменять на базаре мешочек картошки или кусок мыла, а дома выяснялось, что картошка в мешочке только сверху, а внизу всякий мусор. А мыло — деревянный брусок, сверху намыленный. Таковы были военные реалии. И даже добрейшие белорусские крестьяне (говорю без всякой иронии) тоже почувствовали страсть к наживе при виде вереницы голодных людей из города.
Впрочем, это продолжалось недолго. Вскоре немцы и деревню прибрали к рукам, стали вывозить в Рейх всю сельхозпродукцию. Тогда и крестьянам пришлось сесть на голодный паек.
Моя тётка — тогда ей было 10 лет — рассказывала лет через 30 после войны, что когда донимал голод, а в доме совсем ничего не было, она брала меня на руки и шла якобы гулять около немецкой комендатуры. Там стояла кухня, была столовая. Выйдет немец, увидит нас и даст булочку или супу нальёт в котелок.
Спрашиваю — и ты не боялась, что он нас тут же застрелит? А она говорит — ну зачем же он станет стрелять в двух голодных детей? Он ведь тоже человек, и у него дети есть. И вообще немец без приказа не стреляет.
После войны нельзя было и заикнуться о том, что немец тоже человек. Но, думаю, не все были убежденными фашистами и палачами. Были люди, оторванные от своих семей и не потерявшие человечности. Но по приказу они все-таки стреляли…
Родители старались изо всех сил прокормить семью. Мама была хорошей рукодельницей, шила, вязала, вышивала. Правда, в войну ей больше приходилось латать или перелицовывать, но что-то она всё же зарабатывала. Отец делал всякие поделки из дерева — рамочки, шкатулки, игрушки, даже детские коляски гнул из фанеры. В деревне достал щетины и стал мастерить сапожные и платяные щетки. Позже делал карбидные лампы, которые пользовались большим спросом. Уж не знаю, где он добывал карбид. В общем, так и перезимовали.
Это все я рассказываю опять же с чужих слов. Сама я тогда еще ничего не понимала. В какой-то степени мне повезло — столкнулась с войной в пятимесячном возрасте. Никакой довоенной сытой и спокойной жизни я не помнила, голод, холод и бесприютность воспринимала как должное. На бомбежки и обстрелы тоже не реагировала — это было привычным фоном моего детства. Боль в перебитом пальце, наверное, чувствовала, но запомнить не могла. И даже скорби по умершим и погибшим на войне родственникам не могла ощутить в полной мере — я их не знала.
Насколько тяжелее было, наверное, детям, которым было 5 — 7 лет, которые могли почувствовать разницу между мирной жизнью и войной.
Стало ясно, что вторую военную зиму в городе мы не переживем. И было решено податься в деревню. Отец с его матерью оставались в городе, а все остальные — мама, бабушка, три маминых сестры и я — отправились в деревню Заболотье, в 40 километрах от Витебска. Шли пешком, толкая перед собой тачку с пожитками. Поселились в хате у многодетной родственницы.
Деревня была в партизанской зоне, в окружающих лесах действовал мощный партизанский отряд, с которым немцы не могли справиться. Все карательные экспедиции не давали результата, так как, предупрежденные разведкой, партизаны укрывались на дальних базах. В деревне они чувствовали себя, как дома, приходили по ночам пополнить запас продуктов, помыться, починить одежду.
Небольшой отряд немцев, стоящий в деревне, панически боялся партизан и с наступлением темноты не выходил из своих хат. А иногда их вообще выбивали из деревни, на несколько недель устанавливалась власть партизан.
В деревне у меня появились уже какие-то проблески сознания, но помню очень мало. Совершенно не помню окружающих меня взрослых, хотя их вокруг было много. Помню только свою подружку-сверстницу Галинку, как мы с ней играли, насыпав на стол горстку блестящей пестренькой фасоли и воображая, что это стадо коров, которых мы пасем. И еще почему-то запомнился немецкий солдат Антон. Как сейчас вижу — он входит в хату в облаке морозного пара и становится к печке, а кто-то из взрослых говорит — вот Антон пришел. Такая вот вспышка памяти на фоне полного беспамятства.
Помню, что когда приходили обросшие, бородатые партизаны, я их боялась и бежала прятаться. Даже смерть бабушки в марте 1943 года не запомнила. Ей было всего 47 лет. Почти в то же время умерла и вторая бабушка в городе.
В деревне немцы поставили старосту, а колхоз не разгоняли, их вполне устраивал коллективный труд, но уже на благо Рейха. Мне кажется, что и этот небольшой отряд немцев стоял в деревне для наблюдения за сельхозработами и за отправкой обозов с продовольствием к железной дороге. Правда, часто эти обозы доставались партизанам.
Немецкие солдаты работали вместе с женщинами в амбарах, рассказывали о своих семьях, просили учить их русским песням. По воспоминаниям близких, там почти не было чистокровных арийцев, были люди из завоёванных стран — чехи, румыны, поляки. Многие неплохо объяснялись по-русски. Вот и этот Антон был чехом.
Старшая из маминых сестёр работала в колхозе, младшие пасли скот или присматривали за соседскими детьми. Поскольку старшей исполнилось уже 16 лет, её вместе с другой деревенской молодежью внесли в списки для отправки в Германию, но ей удалось убежать с дороги. Однажды и мама попала в облаву, когда ходила в город навестить отца. В деревне её уже и ждать перестали, думали — или погибла, или отправлена в Германию. Но ей удалось доказать, что она замужем, имеет маленького ребенка, и её отпустили.
Говорят, что я, засыпая, мечтала: утром встанем, огонь загорится, бульбы наварим… Но сама я не помню острого чувства голода. Была картошка, молоко. Вместо хлеба часто пекли лепёшки из овса грубого помола. Я ела их со слезами, потому что колючие ости пребольно царапали язык и десны.
Взрослым было труднее — не было соли, и достать её было негде.
В городе отца мобилизовали для работы в литейно-механических мастерских. Он был модельщиком, то есть, делал деревянные модели, по которым потом производились отливки. Кстати, знаменитые чугунные решётки вокруг деревьев в центре Вильнюса и на прилегающих улицах сделаны именно по его моделям, уже после войны. Кажется, в Вильнюсе на улице Ринктинес в районе стадиона Žalgiris сохранилось несколько решёток. Остальные растащили…
Хозяином литейно-механических мастерских был немец. Отец рассказывал, что немец был хорошим инженером, умел работать на всех станках и мог любую операцию показать рабочему. И тоже сносно говорил по-русски. К рабочим относился гуманно, работой не загружал, смотрел сквозь пальцы на расхищение дорогого немецкого инструмента, на то, что рабочие из государственной древесины делали всевозможные поделки для себя и для продажи. Говорил, что он работает над каким-то изобретением для фронта, и вот когда изобретёт окончательно, тогда и начнется настоящая работа. А пока делали какие-то изделия для городских служб.
Отец считал, что немец просто боится попасть на фронт, вот и придумал себе такую работу. Но другие рабочие считали шефа антифашистом и чуть ли не коммунистом. Никаких опасных разговоров он не вёл, но вникал в нужды рабочих, помогал их семьям. А если у кого-то был конфликт с властями — попадал человек в облаву или в полицию за какое-нибудь нарушение — хозяин надевал мундир и шёл на выручку. Причём уверял, что именно этот рабочий ему позарез необходим, и добивался его освобождения.
Как жаль, что я не спросила у отца имени этого немца. Отец называл его просто "шеф". Может быть, зная имя, теперь можно было бы узнать, что это был за человек и какие преследовал цели. А в послевоенные годы всё равно ничего узнать было нельзя, так что и имя вроде было ни к чему.
Вот этот самый шеф и привёз нас в Вильнюс. Он собрал рабочих, объявил, что мастерская эвакуируется на запад, и предложил желающим ехать, поскольку оставаться в прифронтовой полосе опасно — здесь легко погибнуть, остаться без крова. А вероятнее всего, перед наступлением Красной Армии нас из Витебска просто вывезут в концлагерь.
(Следующая публикация – 26 июля)
Подписывайтесь на Baltnews в Яндекс.Дзен